Неточные совпадения
— И это мне в наслаждение! И это мне не в
боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая
девочка дрожала со сна, как лист.
Когда умолкала
боль и слышались только трудные вздохи Наташи, перед ним тихо развертывалась вся история этого теперь угасающего бытия. Он видел там ее когда-то молоденькой
девочкой, с стыдливым, простодушным взглядом, живущей под слабым присмотром бедной, больной матери.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой
девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова
болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Перво-наперво померла грудная
девочка, а за ней
заболели и прочие, и всех-то четырех
девочек, в ту же осень, одну за другой снесла.
Это подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с
болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с
девочкой, в холодную ночь, у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
Ребенку было три года, когда мать ее
заболела и умерла. Бабка-скотница тяготилась внучкой, и тогда старые барышни взяли
девочку к себе. Черноглазая
девочка вышла необыкновенно живая и миленькая, и старые барышни утешались ею.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой
девочки присоединяется отчаяние,
боль и гнев его собственного сердца…
Ему не приходилось еще никогда говорить с кем-нибудь о своей слепоте, и простодушный тон
девочки, предлагавшей с наивною настойчивостью этот вопрос, отозвался в нем опять тупою
болью.
В
девочке с мучительною
болью бессознательно просыпалась женщина.
Так, вполне душевно здоровый и старый уже человек, только оттого, что на него надета какая-нибудь побрякушка или шутовской наряд, ключи на заднице или голубая лента, приличная только для наряжающейся
девочки, и ему внушено при этом, что он генерал, камергер, андреевский кавалер или тому подобная глупость, вдруг делается от этого самоуверен, горд и даже счастлив, или, наоборот оттого, что лишается или не получает ожидаемой побрякушки и клички, становится печальным и несчастным, так что даже
заболевает.
Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на
девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не
болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше.
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда
болеют мои
девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел.
Забралась на пчельник
девочка — три года было ей, — а пчела её в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за ним — другой, потом
девочка померла от головной
боли, а мать её сошла с ума…
Дети волновались и шумели, нетерпеливо ожидая елки. Опыт с ружьем, проделанный мальчиком, внушавшим к себе уважение ростом и репутацией испорченного, нашел себе подражателей, и несколько кругленьких носиков уже покраснело.
Девочки смеялись, прижимая обе руки к груди и перегибаясь, когда их рыцари, с презрением к страху и
боли, но морщась от ожидания, получали удары пробкой.
Но
девочка не отвечает и смотрит в потолок неподвижными, невеселыми глазами. У нее ничего не
болит и даже нет жару. Но она худеет и слабеет с каждым днем. Что бы с ней ни делали, ей все равно, и ничего ей не нужно. Так лежит она целые дни и целые ночи, тихая, печальная. Иногда она задремлет на полчаса, но и во сне ей видится что-то серое, длинное, скучное, как осенний дождик.
Подняв во время второго блюда на нее глаза, я был поражен до
боли в сердце. Бедная
девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Уж полно, не сон ли снится ей, княгине, ужасный и мрачный сон! С тупой
болью отчаяния она смотрит на исколотые иглой пальчики
девочки, на ее бедный скромный приютский наряд, и слезы жалости и обиды за ребенка искрятся в черных огромных глазах княгини. А кругом них по-прежнему теснятся знакомые Софьи Петровны во главе с самой хозяйкой дома. Кое-кто уже просит Маро Георгиевну рассказать сложную повесть «девочки-барышни», попавшей в приют наравне с простыми детьми.
И мучительно, до
боли захотелось
девочке прежней вола той жизни: потянуло в душную бедную избу, захотелось услыхать неизменную воркотню бабушки Маремьяны. Почувствовать (куда ни шло) ее крепкие костлявые пальцы на замершем от
боли ухе, услышать сердитое, шипенье раздосадованного голоса...
Викторик, морщась от
боли, стал на место Алеши. Но ему долго не удавалось поймать никого. Одна только Тарочка, которая была очень полна и неуклюжа, уступала ему в скорости бега. Викторик погнался за Тарочкой. Но в ту минуту, когда он почти настигал
девочку, Тася незаметно для других выставила вперед ногу. Викторик, не видя этого, прибавил шагу и теперь почти что настигал Тарочку, но в ту минуту, как он хотел схватить ее, он зацепил за выставленную ногу Таси и со всего размаха грохнулся на землю.
Что было дальше —
девочка не помнила. Перенесенные волнения, колючие
боли во всем теле и сильная лихорадка сделали свое дело, и она впала в какое-то не то болезненное забытье, не то в тяжелый сон, полный ужасов и кошмаров…
Обжигая себе пальцы и поминутно вскрикивая от
боли,
девочка справилась кое-как с этой задачей и похлебка была готова через полчаса.
Дрожь пробежала по телу
девочки. О! Она не вынесет побоев; y неё от них и то все тело ноет и
болит, как разбитое. Она вся в синяках и рубцах от следов плетки, и новые колотушки и удары доконают ее. А ей, Тасе, так хочется жить, она еще такая маленькая, так мало видела жизни, ей так хочется повидать дорогую маму, сестру, брата, милую няню, всех, всех, всех. Она не вынесет нового наказания! Нет, нет, она не вынесет его и умрет, как умер Коко от удара Розы.
— Юлико дурно. Он
заболел от испуга. Но если б даже он был здоров, я не обратился бы к нему. Я верю моей
девочке больше, чем кому-либо другому.
Как
девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается… Он сжимает себе виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от
боли, то томно жмурится, как кот на диване… Наконец, не без колебания, протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто подписывает смертный приговор, делает заглавие…
Глаз не вытек и остался целым, но она уже не могла видеть им, а вскоре из-за правого ушибленного глазного яблока
заболел и левый глаз, и вслед за тем
девочка окончательно потеряла зрение и ослепла.
Сговорились собраться через два дня втроем у Ведерникова. Но вдруг накануне Лиза Бровкина
заболела тяжелой ангиной. А откладывать нельзя, — конференция на носу. Нужно было обернуться вдвоем. Лелька смутилась, испугалась и обрадовалась, как девочка-подросток, что ей одной придется идти к Ведерникову. Весь вечер она опять пробродила по лесу. Глубоко дышала, волновалась, жадно любовалась под мутным месяцем мелко запушенными снегом соснами, — как будто напудренные мелом усы и ресницы рабочего мелового цеха.
Вскоре после того, как Егора отправили в К-скую тюрьму, Арина
заболела и слегла в постель. Две соседки поочередно ухаживали за ней, ни на минуту не оставляя ее одну. В прошлую ночь — так рассказывала баба — Арина преждевременно родила
девочку, маленькую, как куклу, но здоровую. Родильница пожелала увидеть своего ребенка. Его положили к ней на постель. Тогда больная вдруг горько зарыдала и пришла в страшное волнение.
Девочку у ней отняли, а часа через два Арина умерла тихо, точно заснула.
Бумажный король взглянул на полумертвую
девочку, и его бумажное сердце готово было разорваться на тысячи кусков, разорваться от
боли и бессилия. Да, от бессилия особенно. Он вполне сознавал, что не может ничем помочь бедной
девочке, потому что он — бумажный король.
Луку Ивановича схватило за сердце. Ему сделалось гораздо горче, чем он ожидал, от мысли, что, быть может, завтра этой кривоногой
девочки не будет здесь. А давно ли он ее призрел еще грудную, красную, болезненную, с коклюшем, нанимал кормилицу, когда мать
заболела, давал денег на пеленки, на кофточки, на баветки, часто сам водил ее на помочах и заставлял ее повторять те слова, какие уже давались ее шепелявому детскому языку.
Приставленные к ним слуги обоего пола, наблюдали за их воспитанием лишь в смысле питания, а потому
девочка и мальчик поневоле только друг с другом делились своей начинавшей пробуждаться духовной жизнью. Это не преувеличение, ушиб одного из детей отзывался на другом, как ни странно, чисто физической
болью. Такая близость с детского возраста была, конечно, только инстинктивна, и много лет доставляла им лишь нравственное удовлетворение.
Так прожили они пять лет. Но вдруг обрушилось на них неожиданное, страшное горе.
Заболела сначала
девочка, через два дня
заболел мальчик: горел три дня и, без помощи врачей (никого нельзя было найти), на четвертый день умер. Через два дня после него умерла и
девочка.